19

Я мало упоминал здесь о том, что я называю "мои авиационные истории". Некоторые из них, признаюсь, были довольно экстраординарными.

После моего знаменитого воздушного крещения в 1938 году, когда я полетел в Прагу на одном из первых самолетов марки Бреге авиакомпании Эр-Франс, мне приходилось пользоваться различными самолетами. Например, ДС-4 при возвращении из Соединенных Штатов (путешествие началось с того, что стюардесса рассказала об отличном комплекте для потерпевшего аварию на море, состоящем из плазмы для переливания крови, вещества для отпугивания акул и, конечно, библии). В Колумбию я летал на поршневых самолетах. Короче, я был знаком со всеми типами самолетов, существовавших на регулярных трассах, и пережил все: загоревшиеся моторы, посадки "на брюхе" и так далее. Но это меня не обескуражило, так как самолет всегда был для меня лучшим способом передвижения и незаменимым союзником в работе.

Как без самолета мы доставили бы первую партию вакцины в Колумбию или осуществили бразильский подвиг? В Ботсване самолет снова доказал, что он незаменим, подтвердив наше призвание быть "пожарными профилактики". Но обычные самолеты были недостаточно вместительными, чтобы перевозить целую лабораторию. Я зафрахтовал самолет типа "Эркюль" ("Геркулес"). Позже в Ботсване была построена стационарная лаборатория, а переносная вернулась во Францию. Она базируется в Марен и всегда готова немедленно оказать помощь в любом месте земного шара.

Как только у меня появились средства, я купил личный самолет марки "Бичкрафт". Затем, после многих неприятностей, нам пришлось создать авиакомпанию "Лион-Эр", что обеспечило мне ту же свободу действий с меньшими трудностями.

Итак, 9 декабря я прилетел в Рим на самолете, окрещенном "Мерье-БСН", в сопровождении Клод Ларди, одной из своих главных сотрудниц, и после посадки дал пилоту увольнение до 18 часов.

В то время первые полосы французских газет чуть ли не ежедневно были заняты сообщениями о похищениях или террористических актах, происходивших в Италии. О Лионе тоже много писали: убийство судьи Рено, статьи о лионской мафии.

Представитель ФАО встретил нас сердечно. Мы вошли в зал заседаний, но едва я вынул из портфеля бумаги, как дверь открылась и меня позвали к телефону. Звонила Шанталь, жена Алена.

- Похитили Кристофа! Они требуют выкупа - миллиард. Они перезвонят в час дня, - сказала она.

Действительность иногда бывает настолько жестокой, что кажется, будто вас оторвали от самого себя, внутри что-то останавливается, сердце или душа, не знаю, как это назвать, но остальное, непонятно как, продолжает жить и действовать. Словно вы видите себя со стороны. "Как в кино", - говорят некоторые.

В таком состоянии я прожил последующие дни, пока Кристоф не был оставлен в мусоросборнике в Жерлане.

А в первые минуты, как человек, переживающий кошмар, пытается ухватиться за любое, что могло бы вывести его из этого состояния, я ухватился за две цифры: час дня и один миллиард. Я немедленно нашел Клод, сказал ей, что надо вернуться в Лион к часу дня и все держать в тайне, чтобы не пронюхала пресса.

Не знаю, как Клод удалось найти пилота, это было просто чудо. В час дня я был у моей невестки. Ален находился в Париже, но был предупрежден и собирался вылететь в Лион. Зазвонил телефон. В течение трех дней телефон будет звонить беспрестанно, давая указания: "Ни пресса, ни полиция не должны ничего знать, если вы хотите видеть мальчика живым".

К тому же мы неверно поняли размеры выкупа. Речь шла не об одном, а о двух миллиардах. Сумма должна была состоять из десяти миллионов французских франков в обычных купюрах по 100 франков, а остальное - в иностранной валюте: голландских флоринах, западногерманских марках и швейцарских франках. Пачки с купюрами следовало уложить в джутовые мешки, которыми пользуются банки при перевозке денег, чтобы они весили не больше тридцати пяти килограммов каждый.

"Для сбора денег дается 24 часа. Следующий звонок будет завтра в 17 часов и вы получите новые инструкции..."

Я позвонил генеральному директору банка Лионского кредита, банкиру нашей семьи, и спросил его, может ли он собрать такую сумму. "Самый большой выкуп века". Насчет валюты надо было обратиться в Государственный французский банк в Париже. Через два часа выяснилось что там не хватает флоринов, за которыми надо ехать в Голландию.

Стресс не разрешает думать и я, не думая, действую. Мысль одна - вернуть Кристофа. Поскорее найти его. Живым.

Мне потом задавали разные вопросы, в том числе колебался ли я перед тем, как уплатить? Как можно было колебаться?! У меня есть эти деньги. Конечно, чтобы их получить, я продам все: кинотеатры, туристские агентства, весь мой "Пентагон" уйдет на это. Но я не колебался ни секунды, ведь жизнь моего внука не имеет цены.

Не стану рассказывать всех подробностей; это было что-то вроде плохого детектива. Мишель Понятовский, тогда министр внутренних дел, был против уплаты выкупа. Он говорил, что это лишь породит рецидив. Жискар д'Эстен был такого же мнения. Но мне все было безразлично. Если надо платить, чтобы вернуть Кристофа, я уплачу. Меня не интересовали идеологические и политические рассуждения.

Наконец удалось собрать деньги. Я послал пилота в Голландию за недостающими флоринами, Клод Ларди поехала за ними на вокзал (в Лионе из-за тумана нельзя было приземлиться и деньги привезли поездом на рассвете). Мешки были готовы.

Забавно, что флорины, добытые с таким трудом, похитители, забирая мешки с деньгами, уронили. В мешке было 300 миллионов сантимов (300 тысяч французских франков). Это все, что осталось от моего состояния, не считая акций института, которые я не считал личным капиталом.

Я не жалуюсь: по сути, деньги никогда меня особенно не интересовали. Конечно, жаль, что погиб мой "Пентагон", но я могу еще довольно беззаботно жить, а создавать финансовую империю не входило в мои планы. В некотором смысле я освободился от капиталистических забот, что дало мне возможность полностью посвятить себя Фонду.

Когда я задумываюсь о похищении, мне трудно воспроизвести в памяти те три дня, которые предшествовали возвращению Кристофа. Я жил в плену этого абсурдного, слепого, жестокого насилия, в ожидании исхода, на это уходила вся моя энергия. Все остальное не существовало. Слова и комментарии приходили как бы из другого мира. Обретало смысл только то, что прямо касалось возвращения ребенка, отсутствие которого меня убивало.

Кроме самого похищения, которому нет определения, меня глубоко потрясла реакция определенной части прессы, допустившей нападки на мою профессию, что, по-моему, глубоко несправедливо.

Надо уплатить за возвращение ребенка два миллиарда сантимов (20 миллионов франков) и есть возможность их уплатить. При этом находятся люди, интересующиеся, как были заработаны эти деньги, чтобы пришить мне какой-нибудь скандал, стараясь удвоить или утроить тиражи своих газет. Известно, что деньги порождают зависть, но в данном случае, когда источником моего состояния послужила продажа большей части акций фирме Рон-Пуленк, я должен был быть недосягаемым для злостных нападок такого рода.

Зависть и поиски "жареных" фактов питали безудержную фантазию. У меня нет иного объяснения этой кампании прессы, превратившей меня в "вампира", печатавшей мои фотографии рядом с фотографиями Дювалье и утверждавшей, что я разбогател на крови других людей. Что ответить на такие бредни? Моя карьера незапятнана, можно дать любые разъяснения, открыть двери наших заводов, показать, как и для чего мы работаем. Но, оказывается, не это нужно. Говорят об "идеологии", об "этике" (мол, я ее предал). Вновь всплывают дебаты 1952 года: теперь уже отрицается, что для сывороток и специфического гамма-глобулина можно было делать исключение. Столкнувшись с таким брожением умов, Симона Вейль (министр здравоохранения Франции, которая впоследствии будет содействовать в оказании помощи Бразилии и в деле нашего Фонда) была вынуждена, сославшись на известный закон, запретить нам перерабатывать донорскую кровь.

С моей точки зрения, это решение было не только несправедливым, по и абсурдным, так как сводило на пет мою послевоенную работу с донорами времен сопротивления; ведь я всегда следовал этике своей специальности. Абсурдным еще и потому, что оно мешало начать производство знаменитого свертывающего фактора VIII, столь необходимого для больных гемофилией. Государство, менее подготовленное, чем я, будет действовать намного медленнее и проявит себя в этом деле менее компетентным. Абсурдным также потому (правда, в то время нельзя было это предвидеть), что данное решение приведет нас к закупке крови за рубежом, в частности в США, где кровь покупают у населения. Продают же ее чаще всего представители необеспеченных слоев, большой процент которых, как обнаружится позже, заражен СПИДом.

Свежую кровь можно перерабатывать после ряда проверок, позволяющих убедиться в ее чистоте. Мы свято соблюдаем контроль при выпуске любого биопрепарата, сознавая свою ответственность. Государство же, для которого производство крови не является основным делом, не занимается такими проверками, перераспределяя кровь в том виде, в каком она была получена. В результате, сегодня во Франции слишком много больных гемофилией, серопозитивных к вирусу СПИДа.

Уже давно я считаю себя не коммерсантом, ведущим дела ради личной выгоды, а руководителем общественной службы. Мое желание сблизиться с Институтом Пастера вписывается в эту перспективу. И в последующие годы я буду все больше бороться за это.

Главным в то время было возвращение Кристофа живым и невредимым. Когда похитители известили нас по телефону, что его, связанного, высадили в мусоросборнике в Жерлане (район Лиона), я помчался кратчайшим путем к указанному месту (даже поехал по авеню Сакс в запрещенном направлении), но никого там не нашел. А через несколько минут Кристоф самостоятельно явился домой: оставшись один, он развязался, остановил проходившую машину и нашлась добрая душа, доставившая его родителям.

Инцидент был исчерпан - я уплатил выкуп, ребенок вернулся. Между тем меня ждали срочные дела. И, в первую очередь, давно назначенная встреча с Солком по поводу новой полиомиелитной вакцины. На второй день я вылетел в США.