7

Не скажу, что начинал на пустом месте. Отец мне завещал институт, определенную традицию и некоторые практические достижения: противостолбнячную сыворотку, сыворотку против ящура и туберкулин.

У меня сохранился документ, датированный октябрем 1935 года, оценивающий нашу лабораторию и дающий представление о ее рыночной стоимости. Месячное потребление сырья: сена - 10000 кг; соломы - 3000 кг; овса - 3000 кг; угля - 5000 кг; электричества - 300 киловатт; ингредиенты для анализов: спирт - 5 литров; красители, вата и карда - 10 кг; бутан - 5 бутылей по 20 литров. Месячная продукция: противостолбнячная сыворотка - 7000; противострептококковая сыворотка - 2000; сыворотки для ветеринарии - 3000; вакцины ветеринарные - 5000; туберкулин - 15000; сыворотка нормальная - 5000 единиц; анализов - 450.

Не нужно хорошо разбираться в нашем деле, чтобы понять, что речь идет о совсем маленьком предприятии. Впрочем, мы живем довольно туго, но радостно, так как верим в будущее. Будущее, которое в ближайшие десять лет заставит меня сделать два решающих поворота, что опять-таки произойдет благодаря моим путешествиям.

Первым была поездка в Россию в 1938 году, которая перевернула мои политические взгляды.

Поскольку я должен был поехать в Финляндию, где собирался показать наш новый туберкулин, я решил воспользоваться случаем и заехать в Ленинград и Москву, чтобы познакомиться с работой русских в области ящура. Благодаря предыдущим поездкам по Центральной Европе у меня зародилась мысль о международной лаборатории и зрела уверенность в том, что наше будущее - в общении ученых, невзирая на границы. Моя поездка в Россию, естественно, вписывалась в эту перспективу. Кроме того, мне очень интересно было узнать эту новую страну, которая, как известно, тогда была в центре внимания; во Франции, да и во всей Европе говорили о советско-германском пакте.

Прежде чем описать это путешествие - довольно живописное, - я хотел бы сделать небольшое отступление. Я говорил об общении, невзирая на воззрения. Сегодня это понятие не содержит в себе ничего оригинального, ведь существует немало таких организаций (самая известная из них "Врачи без границ"). Но в то время, когда национализм в разных странах очень обострился (не забывайте, что это было перед второй мировой войной), идея казалась необычной.

По правде говоря, то была не совсем моя идея. Она возникла у меня в 1937 году на выставке, где я был очарован экспонатом "Вилла без границ". Она состояла из шведской кухни, чешской гостиной, французской или английской (не помню точно) спальни, в ней были собраны безделушки многих народов. Вилла произвела на меня впечатление чего-то нестандартного, конечно, в ней были и фантазия, и творчество. И как всегда я начал мечтать (все, что я вижу, становится для меня отправным пунктом для новых ассоциаций). Снять преграды, не считаться с границами, вот что надо осуществить! Что может быть более интернациональным по своей сути, чем наука, медицина, профилактика? Надо подняться над политическими доктринами и режимами, над кастами и сектантскими спорами. Надо начать диалог с учеными всех стран.

Когда я пускался защищать эту мысль перед окружающими с энтузиазмом и пылом юности, то встречал снисходительные улыбки. Меня это не обижало. Ведь тогда мне только исполнилось тридцать лет, я с опозданием получил медицинское образование, и, несмотря на то, что много путешествовал, все еще оставался начинающим коммерсантом.

Но Симона верила в меня и помогала мне. Это главное. Она давала мне душевную поддержку, без которой человек, каким бы способным он ни был, ничего не сделает. Может быть потому, что так укрепляется его вера в себя, необходимая для любого дела? Я ведь сказал, что женщины всегда приносили мне счастье.

С рекомендательным письмом в кармане (которое, впрочем, не пригодилось) я поехал в Москву через Хельсинки и Ленинград. В Берлине провел ночь, но, несмотря на короткое пребывание там, заметил, насколько изменилась атмосфера по сравнению с 1933 годом. Я еще не мог определить, не сумел понять, в чем состояла перемена, но чувствовал ее.

Из Берлина я поехал в Щецин (теперь Польша), откуда отправился в Хельсинки на ужасном судне. Едва я ступил на него, как капитан обратился ко мне.

- А, доктор, рад, что вы с нами! Думаю, что одна женщина будет рожать на борту...

К счастью, его предсказание не сбылось. Женщина высадилась в Таллинне, что дало мне возможность за несколько часов осмотреть этот прекрасный город. Наконец я прибыл в Хельсинки, где у меня была назначена встреча с профессором-педиатром. Сначала я ошибся адресом, потом нашел профессора по телефону и отправился к нему в прекрасную квартиру на берегу Балтийского моря. В гостиной я подождал несколько мгновений, а когда вошел профессор, встал и поскользнулся на натертом паркете. Мой портфель от падения раскрылся, и бумаги рассыпались по полу. У меня был ужасно смешной вид. Когда инцидент был исчерпан, я рассказал о своем туберкулине и как будто заинтересовал профессора. Этот визит принесет своп плоды через четыре года, в 1941-1942 годах, когда начнется систематическое применение туберкулина в медицине для выявления больных туберкулезом.

Надо помнить, что до того времени туберкулином и противостолбнячной сывороткой пользовались в основном в ветеринарной практике. Они давали возможность: первый - выявлять коров, больных туберкулезом, вторая - защищать жеребят. Но в медицине профилактика болезней пока еще была более чем примитивной, чтобы не сказать - несуществующей.

Из Хельсинки я поехал поездом в Ленинград. Путешествие было чудесным, так как спальные вагоны сохранились с прежних времен - роскошно оборудованные (по крайней мере для того времени), с мягкими постелями, уютные, обтянутые плотной обивкой. Нам предлагали горячий чай из прекрасных самоваров, икру, короче, делали все, чтобы убедить, что коммунизм - это совсем не то, что представляют такие ужасные капиталисты, как я.

Ленинград являл иную картину. Город, бесспорно, прекрасен, но я был несколько удручен, как мне показалось, запустением. Правда, это очень давнее воспоминание, часто по прошествии стольких лет память подводит любого, но, по-моему, так действительно было. Во всяком случае, мне кажется, что я хорошо помню пустые улицы. Оглядываясь назад, я задал бы себе вопрос: как такие уставшие от сложных условий жизни люди нашли в себе силы выдержать невероятную по тяжести блокаду. Действительно, у этого народа удивительные резервы, неисчерпаемая энергия...

Гостиница, в которой я остановился, оказалась комфортабельной. Это было одно из зданий, блиставших во времена оны и еще сохранивших немного пропыленный аромат роскоши, который мне было приятно вдыхать...

Я должен был посетить центр искусственного осеменения (очень прогрессивный прием для того времени) лишь на следующий день и решил пойти в театр. Там шла "Анна Каренина", естественно, на русском языке. Как все, я оставил плащ в гардеробе перед тем, как войти в зал. Посмотрев первую часть спектакля и почувствовав себя усталым, я захотел уйти во время антракта. Возвращаюсь в гардероб, прошу выдать мой плащ и получаю отказ, так как до окончания спектакля уходить не разрешается. Вот так.

Я еще не успел удивиться, как ко мне подошел какой-то священник доминиканец.

- Вы француз? - спросил он. Потом представился как отец Флоран, доминиканец, и вкратце рассказал свою историю. Он остался в Ленинграде один на сто тысяч католиков, так как два других священника уехали. Он просил помочь ему и намеревался изложить свое положение подробнее.

- Вы разрешите завтра зайти к вам в гостиницу? Я, конечно, согласился.

Во время нашего разговора я прекрасно видел, что к нам открыто прислушиваются, но расценил это как обыкновенное любопытство.

В конце концов мне вернули плащ, и я возвратился в гостиницу.

На следующий день я посетил центр искусственного осеменения. Так как я не понимал по-русски, то многого не уловил. Этот визит вспоминается мне как немой фильм. Помню картонную корову, которую покрывает бык, а потом девушку, через несколько минут выходящую с бутылкой спермы. Я покинул центр искусственного осеменения с убеждением, что в этой области русские продвинулись довольно далеко вперед и что надо продолжать следить за их научными исследованиями.

Согласно программе пребывания я посетил Дом матери и ребенка. Потом, увидев, что приближается время моего свидания с отцом Флораном, попросил машину. В ответ мне было предложено остаться на обед. У меня сложилось впечатление, что это нарочно. Наконец, с опозданием я приехал в гостиницу. Отец Флоран уже ждал меня. Так как после Ленинграда я следовал в Москву, он попросил меня передать письмо послу. Я, не задумываясь, согласился, и в знак благодарности он подарил мне замечательное распятие XVI века.

В Москве я пробыл не более двух суток: в посольстве меня встретили два представителя власти, которые беседовали со мной в течение шести часов. Можно было подумать, что отец Флоран являлся крупной фигурой, представляющей определенный интерес. Так как мне нечего было им рассказать, меня отпустили с богом, порекомендовав покинуть Москву в ближайшие сутки, поскольку мой паспорт оказался недействительным.

Перед тем как уехать, располагая несколькими часами свободного времени, я бегло осматриваю город в сопровождении гида. Люди, которых я встречаю на улицах, кажутся бледными, и я обнаруживаю ту же неустроенность, что и в Ленинграде, связывая это с трудностями новой власти.

Но я делаю и другое открытие - эскалаторы в метро. Во Франции их еще никто не видел. Они произвели на меня большое впечатление и, кроме того, были замечательно оформлены. Мой гид, молодая женщина, забавляется, глядя на мое замешательство, особенно, когда я с непривычки чуть не падаю, ступая па эскалатор. Рассмеявшись, она говорит мне: "Вы, очевидно, непривычны к прогрессу, не так ли?"

Ее замечание меня задевает. Все, что я здесь увидел со дня прибытия, говорило скорее о материальных трудностях, чем о прогрессе. И, чтобы в свою очередь задеть ее, я заметил, что фараоны были счастливы не потому, что строили пирамиды. Она поняла намек и до самой гостиницы не проронила ни слова.

Перед отъездом меня принял Кулон, французский посол в Москве. Насчет моего вчерашнего злоключения он высказался откровенно:

- Повезло, что вас выпроваживают по-хорошему, иначе я ничем не смог бы вам помочь.

Я слушал и делал для себя открытия. Для человека, впервые прикоснувшегося к политике, этот опыт был трудным, осознание действительности - жестоким. Но такая жестокость была, по-видимому, необходима, чтобы заставить меня глубже задуматься.

- Когда будете пересекать границу, хорошо посмотрите на плакаты, - добавил он, пожимая мне руку на прощание.

Мой последний вечер в Москве, как и все пребывание, был полон неожиданностей. В гостиничном баре я встретил какого-то чудака-бельгийца, находившегося в стране проездом. Он пил много водки и рассказал, что приехал закупать древесину. Под влиянием алкоголя бельгиец становился все более болтливым и неуравновешенным. Наконец, совсем распоясавшись, он поднял свой стакан и заорал: "Да здравствует Гитлер! Сталин мне надоел!"

Вопреки тому, что я предполагал, никто и бровью не повел, а персонал гостиницы наблюдал за ним с усмешкой. Я сделал из этого вывод, что в России на болтовню пьяниц никто не обращает внимания.

На следующий день поездом я отправился в Варшаву. Слова Кулона преследовали меня. Сидя в купе, я не отрывал глаз от пейзажа за окном, дабы не пропустить переезд границы. Через несколько часов, наконец, мы ее пересекли. Ряды колючей проволоки, а за ними большие лозунги о том, что вы въехали в свободную страну.