5

Смерть брата глубоко потрясла меня. Перспектива, которой я жил до тех пор, исчезла менее чем за неделю. Вернее, я жил без перспективы, как дитя, со дня на день ожидая, что брат примет эстафету, и думая, что у меня еще много времени впереди. Все, во что я верил в течение двадцати лет, рухнуло за пять дней.

Кроме того, мне, наделенному богатым воображением, нетрудно было увидеть в этом событии знамение судьбы. Брат погиб от туберкулезного менингита, заразившись в лаборатории отца. Почему же это миновало меня, хотя я проводил там многие часы? Абсурдно, возмутительно. Против этого абсурда надо было действовать.

Я часто говорю, что жизнь научила меня превращать несчастье в удачу. Во мне есть что-то, отрицающее бедствие, некая глубинная атавистическая сила, заставляющая ситуацию изменяться в мою пользу.

Возможно, психоаналитик сказал бы, что эта сила порождена страхом перед бедствием. Как бы то ни было, чем мучительнее или катастрофичнее ситуация, тем менее я проявляю свои чувства, тем быстрее ищу, как из данной ситуации выйти.

Против неотвратимого ничего нельзя предпринять. Я потерял близкого человека, с которым не был очень дружен, но которого глубоко уважал и которым восхищался. У меня был единственный выход: взять на себя ответственность за продолжение работы лаборатории и приложить все усилия, чтобы выполнить то, что судьба помешала осуществить отцу. В некотором смысле у меня не было выбора. Тем более, что отец предложил мне сотрудничество, которое годом раньше доверил брату. После смерти брата на меня обрушилась жизнь, лишив грез, в которые я был до этого погружен.

Мой брат умер в 1926 году. В 1927 г. (опять цифра 7!) я поступил на Ф.Х.Е., так тогда назывался первый курс медицинского института. Но сразу же мне надо было вступить в трудовую жизнь, так как мой отец несколько отошел от дел. Смерть брата его сломила: он стал все больше отчуждаться. Создавалось впечатление, что его жизнь проходит где-то далеко, а за общий стол, когда мы собирались все вместе, он садился, чтобы соблюсти приличия. Как будто семейный очаг, который в течение многих лет был для него прибежищем и источником надежд, потух. Он все чаще стал уходить из дома, и я страдал от этого. Не столько из-за себя, сколько из-за матери, для которой в глубине души это было непереносимо, поэтому в течение многих лет я делал все, чтобы как-то скрыть отсутствие отца, заполнить пустоту, которую он оставлял. Мне кажется, что за несколько недель я стал ответственным за всех.

Отец никогда не откровенничал. Но я чувствовал, что его отношение ко мне изменилось, он уже не обращался со мной, как с мальчишкой, и постепенно передавал мне бразды правления.

Когда я вспоминаю об этом переходном десятилетии (1927-1937 годы), оно представляется мне одним из поворотных периодов моей жизни. Между двумя потерями (мой отец умер в 1937 году) я узнаю жизнь, открываю для себя мир, любовь, становлюсь отцом.

Но вначале я все еще оставался ребенком, был далек от проявлений большой рассудительности и зрелости. Но справлялся с делом, шел вперед, наступал. В лаборатории надо было все делать самому, вскоре отец стал поручать мне ветеринарные вопросы. Мне нужно было всему научиться. Я попал в любопытную ситуацию - не имея никакой теоретической и научной подготовки, успешно выполнял медицинские анализы. С этого времени я готовлю вакцины, и у меня уже ясное представление о специальности, которой буду заниматься, и о ее будущем. Будущее, безусловно, зиждется на пастеровской традиции.

"Традиция не враг, а подспорье смелости", - скажет позднее папа Иоанн XXIII. Хотя и не я сформулировал эту мысль, именно так в глубине души это чувствую. Слишком часто люди путают традицию и консерватизм. В действительности между ними нет ничего общего. Для меня не было большей движущей силы, чем традиция, которую мне передал отец, а через него - Луи Пастер.

Все же начало пути было трудным, тем более что обучение оказалось скучным. Первый курс я закончил успешно, но потом на время бросил медицину, так как обручился.

Каждый день встречаю Симону в Жерлане - тогда это было почти за городом - и, держась за руки, мы идем вдоль берегов Роны, проходим по местам, которые станут для меня в какой-то степени определяющими судьбу. Я делюсь с ней своими мечтами: отец уже посылал меня на Корсику. Первое путешествие расширило мой кругозор, привило вкус к открытию мира. Я понял, что ключ в этом: ездить повсюду - по Франции, по Европе, может быть, и в Соединенные Штаты. Надо встречаться с такими учеными, как Пастер. В мире есть десятки замечательных людей, работающих каждый для себя. Чтобы использовать полученные ими результаты, надо кому-то их объединить.

Симона следит за ходом моих мыслей, дает советы. Как все женщины, она обладает зрелостью, которой мне не хватает, тонкостью восприятия и умом, они в течение долгих лет будут для меня бесценны. Подобно ребенку, я воспринимаю все, что она мне дает, не рассуждая. Однако потребовалось много времени, чтобы я по-настоящему оценил ее помощь.

Когда я говорю, что "стал человеком" в период между двадцатью и тридцатью годами, то пользуюсь общепринятым выражением. В действительности, мне всегда казалось (даже теперь, в восемьдесят лет), что я еще ребенок. Мой образ мышления остался тем же - мечта заставляет меня видеть действительность такой, какой она должна быть, или же, беру па себя смелость сказать, - какой она будет. После этого пет мне покоя, пока действительность не станет такой, какой я ее увидел. Я извожу окружающих, как ребенок, и пока проект не претворен в жизнь, живу в постоянной тревоге.

В этом, как, впрочем, и во многом другом, Симона меня прекрасно понимала. Иногда она пыталась сдержать мое нетерпение, упорство, но с годами осознала, что это напрасный труд, и следовала за мной.

До свадьбы я успешно сдал два серьезных экзамена, но провалился на третьем. Таким образом, я женился, не получив высшего образования, что меня смущало. Мне казалось, что в известном смысле я ни к чему не пригоден. Это чувство усугублялось тем, что меня не взяли в армию из-за остаточных явлений плеврита, полученного, по-видимому, также в лаборатории отца. "Даже в солдаты не годен", - говорили окружающие. Признаюсь, это меня обижало.

Но жизнь не ждет, надо торопиться: отец хотел, чтобы я заведовал лабораторией, и записал меня на курсы в Институт Пастера. В 1932 году я уехал в Париж. Годом раньше я получил в Лионе диплом бактериолога, однако этого было недостаточно. Тем более, что теперь мне надо было содержать семью: Симона подарила мне в 1930 году сына Жана и в 1931 году дочь Николь.

В то время "Большие курсы" в Институте Пастера были ограничены тридцатью-сорока слушателями и приравнивались к высшему учебному заведению. Поскольку мне не удалось следовать в учебе традиционным путем, эти курсы были необходимы для моего образования.

На курсах я изучил все, что было известно к тому времени (по сравнению с сегодняшним днем с научной точки зрения не так уж много). Но я достиг главного - понимания задач отрасли, в которой предстояло многое совершить. Пастер делал прививки против бешенства, благодаря чему получил в Европе известность. Несмотря на это бешенство в большинстве стран мира оставалось эндемической болезнью. Начиналась борьба с ящуром, создавались сыворотки, но большая часть мирового поголовья скота по-прежнему была заражена. Угрожали другие болезни, такие как менингит, против которых придумывались средства, вакцины.

Пастер определил три направления своей деятельности: производить вакцины, делать прививки, готовить специалистов. В этих трех пунктах я видел программу действия на тысячелетие вперед.

В Институте Пастера я посещал первые курсы по серологии и, хотя был совсем невежествен в области клиники, отлично сдал устный экзамен. Вспоминаю, как известный профессор Гужеро задал мне вопрос: "Могут ли спирохеты сифилиса передаваться через сперму?" Его вопрос был подсказан недавно вышедшими трудами, о которых я, признаюсь, понятия не имел. Я решил ответить наугад, ведь у меня все же был один шанс из двух попасть в точку. Я ответил:

- Нет.

- Но ведь вы должны знать, профессор Пинар читал лекцию на эту тему, - сказал он. - А он их видел в сперме.

- Но не я.

Мой ответ рассмешил профессора.

- Впрочем, и я их не видел, - заметил он и поставил мне двадцать баллов из двадцати возможных.

Говорит ли это об особенностях нашей профессии? В известной степени да: для ученого то, что он не видел, то, что он не проверил опытным путем, не существует.

Я часто встречал докторов Ру и Кальметта, обративших на меня те добрые чувства, которые они питали к моему отцу. С этого времени я почувствовал себя членом пастеровской семьи.

Не могу утверждать, что у меня было "призвание". Я уже говорил: родись я в другой семье, возможно, я выбрал бы совсем другую специальность. Если бы мое воображение имело иные перспективы, оно проявилось бы совсем не таким образом.

Итак, без особого призвания я избрал путь, который мне открыл отец. Но, вступив на него, встречаясь с учеными, живущими только ради открытий и, казалось, готовыми всем ради них пожертвовать, я был ими покорен. В некоторой мере я походил на них, узнавал в них себя. Правда, я не принадлежал к числу ученых, но разделял их страсть ко всему новому, и открытиям. Испытывая моральную ответственность за институт, который уже носил мое имя, я знал, что отдам ему всю свою жизнь. Я был уверен в этом еще и потому, что во время первой поездки на Корсику понял, какой необычной любознательностью обладаю. Мне скажут, что Корсика - это не край света. Но в 1926 году, когда там ездили только на автобусе и питались исключительно лангустами и куропатками (потому что продуктов с материка поступало мало), Корсика была как бы за границей. Для меня, практически не покидавшего родного города, поездка оказалась настоящим приключением. Вернувшись, я мечтал лишь о том, чтобы вновь уехать.

Оглядываясь назад, думаю, что был прав. Мне скажут, что это прописная истина, что я подтверждаю пословицу "путешествия воспитывают молодых". Бесспорно. Но, когда видишь, как теперь действуют наши учреждения, как сегодня готовят молодежь, задаешься вопросом, куда ушла народная мудрость, которую часто афишируют в речах.

Действительно, путешествия меня научили всему. Я часто говорю, что лишен культуры, и это правда: у меня нет, например, книжной культуры. Я не похваляюсь этим, напротив, глубоко восхищаюсь культурными людьми, ценю общение с ними. Но путешествия научили меня тому, чему не научит никакая книга: конкретному восприятию мира. Где бы я ни был, даже во Франции, я смотрю на то, что меня окружает, беседую с людьми, слушаю их, а главное, пытаюсь их понять. Я хожу по магазинам, смотрю, что там продают, потому что магазин, особенно универсальный, весьма подробно рассказывает о жизни людей. А не зная жизни людей, не можешь вступить с ними в контакт. Покупаю газеты. Я просматриваю не менее пяти газет в день. Так, постепенно, в течение многих лет, я создал свою "культуру", пристально наблюдая за политической и социальной эволюцией стран, которые посещал.

Я начал свои поездки в 1933 году с Австрии, Венгрии и Чехословакии. Вернувшись с курсов Института Пастера обогащенным научными знаниями, я поделился с отцом своим энтузиазмом. Не послышалось ли ему в моем голосе эхо собственной страсти, вдохновлявшей его в молодые годы? Наверное.

Но быть может, он интуитивно сознавал, что уже не увидит перспектив, которые я предчувствовал. Он был и остался до конца своих дней ремесленником. Но ремесленником любознательным и добросовестным. Последовав советам своего друга профессора Панисе, он с 1926 года интересовался ящуром и изготовлял сыворотку... но в каких условиях! Я вспоминаю, как сопровождал его в хлев, где надо было заразить коров, а потом взять у них кровь, чтобы получить сыворотку. Мы ездили вдвоем брать сыворотку у выздоравливающего скота, уже иммунизированного против болезни. Мы возвращались из Марси на автомашине с трехлитровыми бутылями, наполненными кровью. Важно было не допустить ее свертывания. Для этого груз, помещенный в верхней части бутыли, опускали внутрь, когда кровь начинала свертываться. Но как часто нам это не удавалось! Даже пустые бутыли разбивались из-за тряски по дороге в Марси. Приходилось возвращаться за новыми и повторять путь, надеясь, что на сей раз обойдется без потерь.

Наверное, можно было действовать и другим образом. В Европе были лаборатории, занимавшиеся подобными исследованиями. Они, естественно, сталкивались с теми же трудностями, что и мы. Возможно, эти проблемы уже решены. Но для того, чтобы узнать методы ученых других стран, туда надо поехать. Меня это очень привлекало, особенно после того, как я прочел в "Иллюстрасьон" серию статей Эмиля Серван-Шрейбера о странах Центральной Европы: он считал их динамичными, быстро развивающимися, во многом опережающими нас. В то время уже шли разговоры о фашизме, но не такие, как впоследствии. Говорили о сильной партии, полной решимости вести твердую политику. Я не очень задумывался над данной проблемой.

Отец дал мне благословение. Он сам когда-то учился в Германии, поэтому понимал и поощрял мои стремления. Несмотря на то, что он остался в Лионе и перестал общаться со старыми друзьями, что жизнь принесла ему тяжелые испытания, заставившие его замкнуться в себе, его все же очень интересовало будущее института, которому он дал свое имя. Наш институт существовал только за счет туберкулина, противостолбнячной и противоящурной сывороток. Отец знал, что можно улучшить туберкулин, что в других лабораториях производят его, очевидно, более совершенным способом, что получаемые сыворотки далеко не идеальны. При выполнении всего этого он рассчитывал на меня.