2

Итак, в 1914 году мне было семь лет. Но надо вернуться немного назад, рассказать о семье, в которой я родился, особенно об отце, искусном музыканте, изменившем семейным традициям, который с 1894 г. работал с Пастером, с этим "болтуном", как часто говорил о нем мой дедушка. Надо, конечно рассказать и о Лионе.

Лион в обиходе называют "закрытым" городом (я предпочел бы сказать не "закрытый", а "застенчивый", "сдержанный" или же "скрытный"). Лион, как и его жители, не сдается с ходу, его надо завоевать. А для этого его надо полюбить. Может быть, потому, что я там родился, я глубоко ему предан. Никогда не представлял себе возможным покинуть этот город, напротив, считал, что он не занимает того места, которое заслуживает. Я всегда хотел придать ему больше блеска. Лион - биостолица? Я к этому еще вернусь.

В те времена олицетворением Лиона были фабриканты шелковых изделий - представители процветающей, уверенной в себе буржуазии. Два брата отца тоже занимались шелком. Они пошли по правильному пути. И его сестра не отступила от традиций, выйдя замуж за архитектора. А мой отец по непонятной причине избрал странную профессию биохимика и с трудом зарабатывал на жизнь в лаборатории, открытой им на улице Шильдебер.

Он закончил химическую школу в Лионе и защитил диплом по красителям в Германии, когда его пригласили работать у Пастера. Красители нужны были для распознавания микробов (которые окрашивались, в зависимости от природы, в синий, красный или фиолетовый цвета). Малоопытным бактериологам, сотрудникам Пастера, химик был просто необходим.

Марсель Мерье был принят для работы с доктором Ру. В 1894 году Ру должен был сделать свой впоследствии ставший знаменитым доклад о сыворотках па конгрессе в Будапеште. Это сулило близкую победу над столбняком. Против столбняка, от которого в ужасных мучениях погибали почти все заболевшие, люди и животные, появилось первое средство защиты. Достаточно было ввести больному сыворотку иммунизированной лошади, чтобы приостановить болезнь. Эта сыворотка, насыщенная готовыми антителами, давала заболевшему организму возможность бороться с недугом. Тогда еще не шла речь о вакцине, которая помогала бы организму активно и заранее вырабатывать антитела против столбнячного токсина. Но путь к этому был открыт.

В Германии в том же направлении работал Беринг. Он только что открыл сыворотку против дифтерии - крупа, как тогда называли эту болезнь, - также используя лошадей. Дифтерийная ангина была опаснейшей болезнью: беспомощные врачи подстерегали появление в зеве своих маленьких пациентов (болели чаще всего дети) роковых пленок, которые приводили к удушью. Выживали лишь немногие. Сыворотка, несмотря на то, что иногда вызывала реакцию несовместимости, начинала утверждаться. Все чаще пленки отпадали и больной выздоравливал.

Можно ли сегодня четко осознать, насколько эти открытия были революционными для своего времени? Можем ли мы, живущие после второй мировой войны, в эпоху антибиотиков, способные остановить практически все инфекционные болезни, понять радость и пыл, охватывавшие людей, первыми нашедших средство противодействия болезням, считавшимся до тех пор смертельными?

Именно эту страсть поиска и радость созидания я унаследовал. Бороться со смертью. Заставить ее отступить. Все дальше и дальше. Думаю, что другой достойной раскрытия тайны нет.

Таким образом, мой отец проник в этот мир. Поняла ли его семья необычайное значение сделанного им выбора? Отдавала ли она себе отчет в том, насколько значительными были перспективы этого выбора для человечества? Не думаю. Марсель был и остался для них чужаком. Ставил ли он опыты, играл ли на органе (отец был очень музыкален, он сочинил три оперы), его считали оригиналом. В среде, где уважали лишь тех, кто "занимался делами" и зарабатывал деньги, он оказался гадким утенком. Правда, Андерсен тогда еще не был переведен на французский.

Не знаю, страдал ли отец от непонимания и отсутствия контакта с семьей. По крайней мере, при мне он никогда на это не намекал. Не думаю, чтобы он вел задушевные беседы с моей матерью. Наша семья была дружной, но отношения между нами были не особенно близкими, без излишней откровенности, драм и взрывов. В целом - без эмоций. Иногда в семье слышались смех, шутки, но атмосфера была скорее сдержанной. Воспитание не позволяло нам раскрыться, ближе узнать друг друга. К тому же мы были глубоко верующими. Я остался верующим до сих пор.

Мой отец мало говорил о себе, своих чувствах, но охотно рассказывал мне о повседневной работе, об опытах. Когда я подрос, был допущен в святая святых - стал ходить с отцом в лабораторию, приклеивал этикетки, наблюдал за его работой. Между двумя анализами он останавливался и пристально смотрел на меня. Нет, он не играл. В пробирках под ярлычками была смерть. Иногда - смерть для тысяч людей.

- Осторожно, не делай резких движений! Этого не трогай!

Я слушал, повиновался, не очень понимая. Я был ребенком. А во многом им и остался.

Отец снова склонялся над столом, а закончив работу, шел играть на органе.

- Знаешь, это очень опасно. Ты должен понять.

Рассказать тебе, как я в этом убедился?

Конечно, мне очень хочется узнать.

- Когда я начал работать с доктором Ру, в первый же день он попросил меня посеять культуру микробов. Я ничего не знал о микробах. Я был химиком.

И я был молод - мне было всего двадцать пять лет.

Это было в 1894 году. Ты еще не родился. Твой брат - тоже. Ру показал мне, что надо делать, и оставил меня одного. В лаборатории повсюду были картонные коробки (я не знал, что в них находится) и термостат.

Я хотел взять одну из коробок, задел другую, у нее отвалилось дно. Я взял коробку в руки и прочел надпись. Знаешь, что там было написано?

Он помолчал. Я, конечно, не догадывался, что было написано на коробке, но по его взгляду понял, что это было что-то серьезное, очень серьезное.

- Йерсен. Гонконгская чума. Ты знаешь, что это значит?

Я знал, не зная. Я еще не знал, кто такой Йерсен. Но о чуме слышал. Эпидемии, смерть, поражающая целые семьи. Отец мне рассказал, как Александр Йерсен, сотрудник доктора Ру и ученик Пастера, поехал в Гонконг в разгар эпидемии и ему удалось выделить возбудителя чумы. И как он привез его на родину, чтобы изучить и найти способ бороться с болезнью. По сути дела, он привез в своем багаже смерть. Но у него не было выбора, другой возможности попытаться предотвратить ее распространение. Это было потрясающе.

Когда я слушал такие истории, мое воображение разгоралось. Я витал в далеких странах - в Гонконге, Индии, Аргентине. Всюду, где смерть вслепую косила массы людей. Неужели можно будет бороться с этими болезнями при помощи термостата и нескольких картонных коробок?

Отец рассказал, что было дальше. Ру пришел в ярость: "Вы заразите чумой весь Париж!" Он заставил отца вымыться с ног до головы и простерилизовать одежду.

Забавная история (слава богу, оставшаяся без последствий) вызвала улыбку, но я почувствовал опасность, необычайную серьезность этой работы. Однако, как ни странно, мысль об ответственности не остановила меня. Напротив, я проникся манящей опасностью, которая ретроспективно меня пугает, но которая, как мне думается, обусловливает любое мое начинание.

Бесшабашность бывает очень необходима. Это чувство именуют также смелостью, страстью. Неважно, каким словом оно называется. Для меня главным были дела. Я беспредельно восхищался людьми, которые, не задумываясь, рисковали жизнью, отправляясь в очаги эпидемий из любви к науке, к открытиям. Отчаянные люди? Ученики чародеев? Все зависит от точки зрения, ведь всегда можно увидеть действительность в черном свете. Подобные рассуждения меня не трогают. Разве не полученные результаты - главное? Не спасенные жизни? Лично я считаю, что это говорит само за себя.

Мой отец научился у доктора Ру делать антитоксическую сыворотку из микробных токсинов. К тому времени Пастер открыл законы жизнедеятельности микробов, изучая спиртовое брожение. Тезис о самозарождении был окончательно отвергнут, и, поскольку микробы были идентифицированы, оказалось возможным изготовлять сыворотку, то есть получать готовые антитела. Так, для борьбы с дифтерией достаточно было иммунизировать лошадей: защищаясь, их организм производил необходимые антитела, а сыворотка крови могла спасти много жизней.

По аналогии испытывали и другие микробы. В то время 10% женщин умирали от родильной горячки. Виновными в заражении были студенты-медики и врачи, которые не мыли руки между осмотрами и переносили роковой стрептококк. Это привело к мысли о том, что параллельно с поисками лекарства от болезни надо ввести в больницы и родильные дома асептику.

Данная идея, столь очевидная сегодня, пробивала себе дорогу в течение многих лет, пока получила всеобщее признание. Все новое утверждается с трудом. Попробуйте заставить врача, практикующего двадцать-тридцать лет, мыть руки перед каждым осмотром, если он этого никогда не делал! Он посмеется над вами. Многие годы смеялись над Пастером и его учениками. Смеялись в лицо или за спиной. И продолжали осматривать женщин, не соблюдая элементарных правил гигиены. А женщины умирали.

Вскоре Пастер, к которому очень часто обращались с просьбами сделать анализы для выявления свирепствующих смертельных заболеваний, предложил отцу открыть лабораторию в Париже. Помещение было найдено на площади Сен-Мишель, но когда для развертывания дела понадобились средства - 15000 франков для оборудования лаборатории - и мой отец обратился к своему отцу за помощью, то получил отказ. Проект лопнул. ("Пастер болтун, ваш сын в плохих руках", - заявил Карре^* моему деду. Это доказывает, что вовсе не обязательно быть очень дальновидным, чтобы преуспеть в производстве макаронных изделий.). За неимением денег пришлось отказаться от задуманного предприятия.

^* (Французский ветеринар, описавший болезнь плотоядных, носящую его имя. Примеч. пер.)

Отказаться? Нет, Марсель Мерье не был человеком, который отступает. Преграду надо было обойти. Ведь если человек заражен вирусом открытия, он неизлечим. А мой отец работал у Пастера, принимал участие в волнующих воображение исследованиях (вокруг которых иногда разгорались яростные споры). Он был убежден в обоснованности своих открытий и в необходимости их практического применения.

Вернувшись в Лион, вернее в Вэз, отец решил взяться за производство пресловутой антистрептококковой сыворотки, предназначенной для женщин, заболевших родильной горячкой. Но он был химиком, и, чтобы брать кровь у лошадей, которые должны были давать сыворотку, ему пришлось привлечь ветеринара. Что он и сделал, убедив своими страстными речами Анри Карре, тем более что и тот раньше работал у Пастера. Они дали лаборатории, разместившейся на нескольких квадратных метрах (построенной на месте будущей Родиа-Сета), громкое название - "Лионский бактериологический институт" и занялись изготовлением сыворотки.

Но очень скоро дело кончилось провалом: сыворотку не покупали. Почему? Трудно сказать. Так как сыворотка не пользовалась спросом несмотря на свою эффективность, пришлось приостановить производство и искать выход из создавшегося положения.

Карре решил, что эта деятельность не имеет будущего (что не помешало ему в дальнейшем сделать блестящую карьеру и дать свое имя вирусу), и покинул моего отца, чтобы заняться туберкулином. "Лионский бактериологический институт" прекратил существование.

Я уже говорил, что отец не был человеком, который отступает. И он еще раз это доказал. Трудно обосноваться в Париже? Карре отказался сотрудничать с ним? Ну что же, он будет делать анализы, читать лекции лионским врачам. Тем, что он постиг в науке, он поделится с другими. И главное, он создаст лабораторию под крышей городской больницы; здесь он вместе с Рене Леришем возьмется за организацию первых курсов по бактериологии.

Опять скромная лаборатория, но огромная амбиция. Если бы этого не было, если бы у пего не было пастеровской дальновидности, которую он завещал мне и которая делает из нас в глазах других людей ясновидящих и мечтателей, почему бы он назвал лабораторию Институтом Мерье? Дать свое имя предприятию - значит посвятить ему свою жизнь. Это случилось в 1897 г.